Александр О`Шеннон - Антибард: московский роман
Лето — мертвый сезон для барда в смысле зарабатывания денег, и если ты не восторженный фанатик, готовый мотаться по бесчисленным слетам, возникающим то тут, то там на просторах нашей необъятной страны, чтобы по крайней мере на халяву пожрать, ты обречен торчать в раскаленной Москве и проживать заработанные за год по клубам бабки. «Груша» меня тоже не тянула, оглушив в свое время оголтелой каэспэшностью, провинциальным мудозвонством и жуткой антисанитарией.
Почему-то со всеми навещавшими меня женщинами я ел креветки. Это было вроде какого-то заклинания — я вяло говорил в трубку: «Ты будешь есть креветки?» Как ни странно, но не нашлось ни одной женщины, которая отказалась бы от креветок. За месяц я съел, наверное, годовую норму.
Но почему именно креветки?
Иногда я задумывался над этим и пришел к выводу, что дело даже не в том, что я действительно любил их, просто сам процесс приготовления как бы подталкивал меня к действиям, совместимым с реальной жизнью.
Нужно было спуститься на лифте; пройти вдоль соседнего дома до маленького магазинчика на углу, где меня знали и любили; купить там упаковку креветок за сто двадцать рублей; потом пройти тридцать шагов до следующего магазина, у которого почти неизбежно топтались два-три моих спившихся одноклассника, похожих на пятидесятилетних сталеваров, с исцарапанными лицами и красными носами; пройти мимо них, всегда судорожно пересчитывающих какие-то деньги, и остаться незамеченным; купить укроп, петрушку и лимон, а также заодно и две пачки «Золотой Явы»; немного постоять в затруднении — покупать ли хлеб; сообразить наконец, что хлеб с креветками не едят; потом опять застыть в мучительном раздумье — хватит ли одной упаковки? — и вспомнить с облегчением, что одной упаковки обычно хватает, даже иногда остается; купить две большие бутыли пива «Волга», потому что «Невского» и «Пита» в больших бутылях нету, а «Очаковское» — полное дерьмо; мысленно посетовать на это и опять ухитриться проскользнуть мимо спившихся одноклассников, стоящих на том же самом месте, но теперь тоскливо высматривающих кого-то вдоль улицы, может быть, меня, потому что у них всегда не хватает пяти рублей на водку, и если бы они меня увидели, я бы им, конечно, дал, но этого, слава Богу, уже давно не случается, так как они узнают друзей только по голосу, а я прохожу молча; и, поднимаясь в лифте, с отвращением посмотреть на себя в антивандальное зеркало.
Чем дольше ко мне никто не приезжал, тем больше я становился похож на Распутина.
Однажды мулатка Николь, которая после креветочного застолья прожила у меня еще два дня, заплела мне сзади маленькую косичку, и она болталась целую неделю, потому что не для кого было мыть голову, и потом расплетать ее оказалось сущей мукой, она так слиплась и свалялась, что половину заплетенных волос я просто вырвал с корнем вместе со стягивающей их резинкой.
Впрочем, даже это меня ничему не научило.
После шопинга нужно было приводить себя в божеский вид. Бреясь, моя голову, обрызгиваясь потом «Cerutti» и антиперспирантом, натягивая восхитительно чистые трусы и носки, я как бы облачался в маску и бронежилет. Я смотрел на себя в зеркало и видел совершенно чужого и чуждого мне человека, симпатичного, обаятельного и приятного во всех отношениях. Мне не было неприятно, мне было грустно. Я знал, что этого хватит на вечер, ночь и первую половину следующего дня, часов примерно до двенадцати, пока женщина не уедет, а я опять самим собой застыну у телевизора, переключая каналы и даже не прикладывая усилий, чтобы забыть происходившее несколько часов назад.
Когда женщина появлялась в доме, начиналась самая приятная для меня часть — приготовление креветок.
Не знаю, почему я так любил готовить креветки, тем более что готовить — это слишком сильно сказано, просто нужно опустить их в кипящую подсоленную воду и ждать, пока они не станут горячими. Я же создал из этого целый ритуал, коему следовал неукоснительно, с каждым разом все больше боясь разрушить его очарование.
Я доставал из холодильника ярко-голубую ямайскую чашку, в которой, свесившись в разные стороны, стояли пучки укропа и петрушки, и относил ее на кухонный стол. Лимон (он должен быть обязательно целым) уже лежал там, и я ставил чашку рядом с лимоном. Несколько секунд я любовался сочетанием цветов — ярко-желтый, сочно-зеленый и голубой. Женщина в это время всегда сидела у стола и что-нибудь говорила. Это меня устраивало, потому что если бы она молчала, говорить пришлось мне, а это отвлекло бы меня от по-японски радостного процесса созерцания. Вода уже грелась в кастрюле, и, сосредоточившись, я прикидывал, скоро ли она вскипит. Это было важно, ибо до того, как она вскипит, я должен был забросить ингредиенты и отпить несколько глотков ледяного пива из высокого запотевшего бокала с надписью «HARP».
Я доставал из шкафчика над столом жестяную коробку с лавровым листом, выбирал четыре листика, примерно одинаковых по размеру, и торжественно, один за другим, кидал их в воду. Они плавно опускались на поверхность и еще некоторое время оставались совершенно сухими. Я смотрел на них и ждал, когда они намокнут и из почти серых, мертвенно-тусклых, постепенно, но в то же время быстро превратятся в темно-зеленые, почти черные, как бы оживут. Это неизбежно случалось, и я доставал из шкафчика маленькую стеклянную банку с перцем-горошком.
Я аккуратно высыпал на ладонь пять горошин (если вдруг высыпалось больше, я досадливо морщился) и кидал их в воду. Они медленно, как батискафы, опускались на дно, где уже начинала пузыриться вода, лавируя между первыми тонкими ниточками пузырьков.
После этого золлингеновским ножом я резал лимон.
Лимон я всегда резал в одном и том же месте — попку с тонкой прослойкой мякоти. Я навострился резать так, что мякоти всегда оставалось именно в том количестве, которое было нужно, ни больше ни меньше. Попку я резал на маленькие кусочки и высыпал в воду.
Пузырьков становилось все больше, с поверхности поднимался легкий пар.
Тут можно было наливать пиво. Я доставал из того же шкафчика два бокала — один «HARP», а другой поменьше, как бы дамский, украденный мной в венской пивной, с готической надписью «Ottokringer» и замысловатым германским гербом.
В начале моего креветочного периода я всегда спрашивал у женщин, будут ли они пиво, и с изумлением замечал, что этот, казалось бы, безобидный вопрос, приводит их в замешательство. Я не знаю, в чем тут было дело, возможно, я сбивал их с мысли, прерывая рассказ, или дело здесь было в соблюдении некоего женского этикета, когда питие пива перед креветками казалось им несколько моветоном, а может, они вдруг погружались в традиционную задумчивость по поводу калорий и фигуры, но потом я просто стал приносить бутыль и молча наливать два бокала. Это устраивало всех.
Разлив и на всякий случай торжественно чокнувшись, я опять отворачивался к плите и, отпивая неспешными глотками пенящееся пиво, смотрел на воду. Она уже почти кипела — пар становился гуще и вода побулькивала большими мясистыми пузырями. Темно-зеленые листья лаврушки беспокойно сновали в воде, как челны, сшибаясь и расходясь с кусочками лимона. Закипая, вода мутнела, становясь бурным морем, и перчинки изредка выскакивали из клокочущей пучины, как головы тонущих в шторме негров.
Теперь можно было начинать резать зелень.
Я отделял от каждого пучка по несколько веточек так, чтобы стебли были покороче, и бережно отрывал их. Тут женщина, видимо, сбитая с толку неожиданно налитым пивом и поэтому некоторое время молчавшая, спрашивала, не надо ли мне помочь. Всякая помощь в этот момент была бы для меня нестерпимой, и я отвечал ласково, что нет, спасибо, я очень люблю готовить. Это был хороший повод для женщины начать восхищаться кулинарными способностями мужчин, что занимало некоторое время и я мог спокойно продолжать священнодействовать.
К петрушке я испытывал почти любовные чувства — я ее любил за вкус, запах, мясистость листьев, а кроме того, она напоминала мне детство, которое я вспоминать не люблю, но был один короткий период, когда мы с родителями были на море, где-то под Туапсе, и там я поел настоящего шашлыка в палатке на берегу. Я даже не помню, ел ли я шашлык до этого, в Москве, может быть, ел где-нибудь в парке Сокольники, но этот кавказский шашлык я запомнил главным образом потому, что его подавали с веточкой-другой петрушки, и это придавало мясу какую-то неизъяснимую прелесть. С тех пор я всегда ел шашлык только с петрушкой, и вообще мог есть петрушку с чем угодно, даже просто макая ее в кетчуп и заедая хлебом.
К укропу же я относился с презрением — за плебейский резкий вкус и уместный разве что в огуречном рассоле запах, за тощий, какой-то вздорный вид и почти всегда анемичный желтоватый цвет. Но укроп необходим для креветок, к тому же моя неприязнь к нему тоже была частью ритуала, и я отдавался этому самозабвенно.
